Эпоха власти Иосифа Виссарионовича Сталина с её культом насилия, окончательным разрушением традиционного крестьянского уклада, невыносимыми издевательствами надо всеми уличёнными в инакомыслии до мельчайших деталей отражена как в документалистике, так и в художественных произведениях. На пространстве бывших республик авторы уже много лет собирают обличающие экспозиции глыб советского палеолита, чтобы поддерживать миф о беспросветном тоталитарном ужасе. В этой игре против закоренелой идеологии они зачастую забывают о судьбах отдельных личностей, объединяя всех под одно безликое слово «народ». К счастью, с каждым годом появляется всё больше исключений, в которых акценты падают не на диктатуру товарища Сталина, количество измученных им жертв или уродливость войны, прорвавшейся за наши границы, по сложившемуся мнению, из-за его недальновидности, а на нечто более глубокое, невыразимое в двух-трёх предложениях и даже в трактатах. К ним и относятся повесть «Софичка» Фазиля Искандера, писателя из очаровательной плеяды двукультурных авторов, и её вольная экранизация от дебютантки Киры Коваленко, выпущенная в 2016-м Кабардино-Балкарской мастерской Александра Сокурова.

Местом действия в них стало замкнутое абхазское хозяйство, этакая ultima Thule, отдалённая от остальной земли и живущая по собственным правилам, которые не меняются столетиями. Иногда в неё вторгаются события из большого мира: мужчин вдруг погружают в грузовик и увозят на фронт, по домам шныряют «энкэвэдешники» в поисках проклятых дезертиров, кого-то, в том числе стариков да детей, отправляют на каторжные работы в Сибирь за греческие или турецкие корни. А никто из здешних даже не знает, «кто эти немцы и где эта Германия», не понимает, почему их давних знакомых относят по крови к недостойным свободы. Ведают они только свою простую жизнь среди простых людей. Так быт Софички соотносится с бытом героини другого дебютного произведения — романа Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза», получившего в 2015 году несколько крупных национальных премий. Зулейха в начале книги живёт в спрятанной от чужих глаз татарской деревушке по тем же устоям, по каким жили все женщины в её роду, и экономические и политические бедствия союзного масштаба для неё означают разве что прибавку побоев со стороны супруга.

Кажется, что роман Яхиной создан ради одной лишь первой главы. Они «вкуснее» всего, заботы Зулейхи в дни её существования в запечье мужниного дома: кража с веранды пастилы, заботливо ссушенной летом, для подношения духу, поездка за дровами на санях в пахучем тулупе, мытьё полов в свежерастопленной бане со стойким ароматом берёзовых веников и череды. Так и кинематографическая версия «Софички» прежде всего обращается к этническому жизнеописанию: добрую часть её хронометража постановщики отвели на хаос деревенской свадьбы с дымящимися факелами, снующей авантюрной ребятнёй и жгучими южными танцами, на ритуалы подготовки к похоронам, топтание ногами зрелого винограда, сбор и сортировку чая под мелодичное пение. Ни одна из героинь, ни Зулейха, ни Софичка, не знает, что она находится в «патриархальном рабстве», как сказали бы наши современницы, борющиеся за права женского пола. Они привыкли к этой трудной доле и, как бы то ни было странно, полюбили её.

Прорисовка такого образа — это одновременно художественный и религиозный акт. Софичка воплощает самые чистые черты женской натуры, будто сойдя с аскетичной иконы на стене жилища, на которую несколько раз обращает взгляд камера. Для её воздействия на зрительскую душу пришлось полностью освободить пространство фильма от свойственных первоисточнику живописных метафор, излишнего благоухания. В повествовании нет временных категорий, и в нём могут сойтись в диалоге две ипостаси Софички: юркая смуглянка с часто смеющимся ртом и волосами цвета углей и старушка, побледневшая в ссылке, седеющая и улыбающаяся по большей части только уголками губ. Это духовное чувство, свобода от наносного, чужого, создаёт такое же «химически чистое» изображение, какое было свойственно прозе послереволюционной эмиграции. Картина Киры Коваленко — это «Лето Господне» Ивана Сергеевича Шмелёва или «Взвихрённая Русь» Алексея Михайловича Ремизова, но с использованием красок абхазского национального самосознания.


Напоминает об этих авторах и фрагментарная композиция ленты. Затушёванность многих поворотных событий, но дерзкая подчёркнутость описательных деталей, соединение разрозненных эпизодов и слишком быстрые переходы между ними поначалу кажутся неудачным монтажным решением. Однако со временем пласты накладываются друг на друга и казавшиеся параллельными линии вдруг начинают состыковываться. Резкий монтаж становится главным способом выражения идеи о вечности духовного. Сама Коваленко в отношении этого импрессионистского приёма ссылается на Марселя Пруста и Уильяма Фолкнера, чьи произведения во многом строятся на ассоциациях и впечатлениях, которым всегда даны пространные объяснения. Такое обилие литературного в киномышлении было перенято режиссёром, вероятнее всего, у её учителя. Сокуров не раз включал в полотна эталонные литературные типажи и манёвры классических школ — вершиной этого заимствования стала его предпоследняя игровая работа «Фауст», выполненная в строгом соответствии с канонами немецкого романтизма.

Разумеется, приверженность к заветным ценностям в фильме сталкивается в борьбе со стремлением к моральной революции, хотя послевоенный период в Советском Союзе не характеризуется Коваленко столь же грубо и критично, как убеждённым антисталинистом Искандером. Возможно, новая система и не пыталась похоронить память и уважение, однако молодое поколение не видело разницы между прошлым и настоящим укладом и не могло понять стариков, так трудно расстающихся с понятными им привычками. Огонь, в который названная дочь Софички бросает в финале её старые вещи, домашнюю утварь и мебель, поглощает всю жизнь героини, где для неё было только одно призвание — призвание женщины, хранительницы спокойствия в родной долине. Тем не менее послесловие картины, прокофьевская музыка, полно безмятежной радости и умиротворения, а не трагедии, потому что гордость, принципиальность и мудрость вне зависимости от эпохи будут хранимы в человеческих сердцах.