В итальянской глубинке коммуной в 50 человек живут неграмотные и религиозные труженики-крестьяне. Под палящим южным солнцем они по-старинке вручную сеют и жнут, а в перекурах на лоне природы поют песни, шутят, влюбляются и жалуются на господ. Так жили их отцы и деды, горбясь от тяжёлой работы и вдыхая чистейший воздух с ароматом луговых трав. Так будут жить и их дети — даже те, кто по-юношески мечтает променять пастораль на далёкий и неведомый город, в котором никто из обитателей деревни ни разу не был. Времени не существует в этом нетронутом прогрессом месте близ дворянского поместья Инвиолата. И только неудачная выходка своенравного сына маркизы вместе с полицейскими вертолётами приносит в этот оплот феодализма дух времени с правдой о том, что крепостное право уже давно отменили, а значит, теперь жертвы наглой эксплуатации могут отправиться в большой мир и стать полноценными гражданами современной капиталистической Италии. Теперь эти «Добби» — свободны.

Уезжают все, кроме коренастого дурачка по имени Лазарь — типаж, сошедший с картин Караваджо. Он погибает за мгновение до появления в небе железной птицы, а через 20 или 30 лет, как Рип-ван-Винкль, просыпается из смертельной неги и отправляется на поиски своей «стаи». Исход двухчастной композиции, преподнесённый сквозь оптику блаженного, постепенно трансформирующегося в мученика (Viva Italia, столица католицизма!), постулирует тезисы одинаково поэтические и патетические: беднякам в современном городе живётся не лучше, чем их предкам под властным протекторатом барина, счастье — в неведении, а истинно христианское мировосприятие несовместимо с реалиями XXI века.

Может показаться, что фильм с подобной драматургией сводится лишь к изящной критике капитализма, припорошённой итальянским колоритом — эстетической спецификой столь высокой пробы, что она добавляет ленте много очков в артхаусной гонке за самый художественный фильм 2018 года. Если расписывать отдельно каждую составляющую картинки или звука — будь то завораживающая зернистость 16-миллиметровой плёнки, пронзительная тишина холмистых склонов или любопытная эксплуатация канонов сакральной живописи, — метод итало-немецкой постановщицы Рорвахер будет расценен лишь как чеклист высокопарных приёмов. Плюсик за аллюзию на итальянский неореализм, галочка за провокационные тезисы о положительных эффектах рабства — умеренный эпатаж в фестивальной среде ой как любят. На деле худшее, что можно сделать при просмотре «Счастливого Лазаря», — разобрать его целостный киноязык по косточкам прямо во время просмотра.

Часто анализировать высокую лирику попросту не имеет смысла. Без контекста отдельные элементы языка становятся чересчур кричащими, а «Счастливый Лазарь» — это лента о тишине: о смиренном и невыразимом принятии собственной доли, о маленьких радостях в тотально непознаваемом мире, где ни Бог, ни Дьявол не подают признаков жизни, а чудеса происходят скорее по канонам магического реализма Макондо, чем по правилам богословского дискурса. Рорвахер ступает на территорию чистого искусства и бескомпромиссного авторского высказывания, столь же нефальшивого, сколь и спорного. Это кино не хочется оценивать, потому что «10/10» или «лучшее в этом году» — неуместный комментарий к органной фуге или исполнению церковного хорала. Жюри в Каннах не дерзнуло прислушаться к мнению критиков о превосходстве «Счастливого Лазаря» над другими лентами и наградило его лишь призом за лучший сценарий, хотя здесь волшебство возникает далеко за пределами драматургических канонов. Возможно, это тот случай, когда красота — в глазах смотрящего.